Из книги «Открывая мир лучше. Импровизация без предлагаемых обстоятельств»
https://www.improvmoscow.ru/book-discovering-a-better-world/
К последнему спектаклю фестиваля, 23 февраля 2021 года я подходил в странном состоянии. С одной стороны, нам удалось провести фестиваль на спаде второй волны, все соскучились по импрову, но больше просто по людям. Очень крутым получился второй день, я был рад за всех, кто был частью сторителлинг-программы. Крутыми получились и импров-выступления, приехало много команд из Питера, я порадовался за то, что импро (в Санкт-Петербурге говорят так) сейчас там на подъеме. Фестиваль вышел в ноль и даже чуть-чуть в плюс, все ребята, кто принимал участие в организации фестиваля были просто огонь. Под конец мы даже поели пиццы и выпили пива. В общем, я был доволен.
Если же говорить о моем внутреннем состоянии, то я был, как говорят, разобран — прошел ровно месяц с того момента, как от коронавируса и осложнений с ним связанными в больнице, на аппарате ЭВЛ умер мой папа. Ему было 73 года. Маму положили в ту же самую больницу через неделю после папы, но она сумела выкарабкаться, за что ей большое спасибо.
Месяц прошел в том самом автоматическом режиме, за который я благодарен импровизации. Разом, в одни момент на меня навалилось столько дел, что если бы не то самое “раздвоение”, когда ты опять наблюдаешь за собой со стороны, видишь как твое руки заполняют все нужные бумажки, ноги сами идут туда, куда нужно, голова находит выходы из ситуаций, с которыми ты раньше не сталкивался, и ты делаешь все правильно, быстро, эффективно и не задумываясь, тело, дела отдельно, мысли, слезы, горе отдельно, но все вместе и все это ты.
Никто не готов к потере, ни к эмоциональной нагрузке, ни к тому, что теперь все будет по-другому и нужно учить себя жить в этой новой жизни. Ни люди, которые теряют, ни люди которые по роду службы с такими людьми работают. Я видел абсолютно потерянных людей в коридорах морга, которых за руку водили из кабинета в кабинет, видел медсестер с глазами людей, уставших от постоянных вопросов, криков, отчаяния людей, родственники которых лежат в “красной зоне”, врачей перебегающих из корпуса в корпус, не глядя в глаза людям, боясь не найти ответа, если они остановятся и их спросят, а их обязательно спросят.
Импровизация научила меня чувствовать себя стабильно, не спокойно, но стабильно, собрано в ситуации неопределенности, когда систему с уже известными тебе постоянными начинает раскачивать, вдруг исчезают ее целые куски, ее кренит и кажется, что все конец — сейчас все рухнет, ты закрываешь глаза и из тебя вырывается тот самый короткий мужской хрип-вздох-плачь. Я видел такой у отца, когда он хоронил своего старшего сына, такой же вырвался у меня, когда уже поздно вечером мне позвонил врач и сказал, тем самым голосом врача, который бы и спрятался, отгородился от всего этого, но не может, сказал что папы больше нет.
Ты зажмуриваешься и ждешь, но ничего не происходит — ты по-прежнему жив, ты видишь как твои руки утирают слезы, как твои ноги идут в другую комнату, ты видишь, что в твоей руке телефон, готовый звонить маме, которая скорее всего спит на успокоительных буквально в пятидесяти метрах от того места, где лежит папа, видишь, как телефон не звонит, потому что ноги ведут тебя к стулу, ты садишься и ждешь утра, пусть спит.
Все решения, которые я принял за этот месяц и особенно в первые его часы, дни и недели были, уже по факту, правильными, верными и своевременными. Прошло уже полгода и на следующей неделе мы идем к нотариусу вступать в наследство, и я вижу, что если бы я не занимался импровизацией, если бы не было “Дома с окнами в небо”, я был бы сейчас зол, обижен на мир, я бы со всеми обязательно перессорился, да так, что и не помиришься; все бы было сделано криво, через одно место и с большими потерями физической и эмоциональной энергии, которая не бесконечна.
Опять, это не означает, что я не срывался и не кричал, срывался и кричал, но сразу это видел, находил в себе силы извиниться, вымолить прощения и найти тот новый баланс, с которым нам, нашей семье нужно идти дальше. И процесс этот продолжается, он завершится когда не знаю и завершится ли, но мы к этому все вместе сейчас идем.
Я согласен, что, когда в твоей жизни случается такое, об этом нужно говорить, чтобы пережить, получить поддержку, нельзя оставаться с этим один-на-один. Но жизнь говорит нам также, что не все люди могут это делать, не все люди способны от природы делиться с другими своим горем, радостью, эмоциями, мыслями, просто не так они построены, не такими пришли на этот свет, и ломать это, заставлять человека говорить обо всем мне кажется неправильными, более того губительным для доброй половины человечества, для тех самым “людей в себе”, интровертов, как хотите их называйте.
Поддержки друг друга в семье, разговоров с самыми близкими людьми может быть недостаточно и поэтому даже таким закрытым людям нужно, чтобы об их горе услышали другие, поняли, что с тобой происходит, поддержали, может не на прямую, но косвенно, через реакцию на то, что ты делаешь с мыслью об ушедшем человеке, даже если никто не знает, что ты делаешь именно это.
Мы выходим на сцену и у меня в голове крутится одна цифра: “73, 73, 73”. Я кладу телефон с включенным диктофоном и таймером, так, чтобы я его видел (сорок минут от вступительного до заключительного слова), ставлю воду. Мы говорим приветственное слово, и, конечно, такому человеку как я нужен на сцене такой партнер как Аня — солнечная, яркая, с распростертыми объятиями.
- Мы попытаемся открыть мир, такой же реальный как и этот. И мы надеемся, что когда вы увидите его…
- Вы улыбнетесь.
- Вы улыбнетесь.
Гаснет свет (условно, потому что в Мастерских на Кулишках нам не удалось собрать свет на один пульт). Я вижу, что Аня занимает центральное положение на сцене, садится на стул, смотрит на меня, я не нее и она “делает физический выбор” — она сидит, руки в стороны, опускаются ниже, к полу, в правой руке явно что-то, машинка. Аня — ребенок, девочка или мальчик, я еще пока не понял. Аня начинает катать машинку по полу. Пауза.
Новелла первая, сцена первая
Я впитываю все, что вижу, начинаю ходить, чешется ухо. “73, 73, 73”, — крутится у меня в голове. Эхом всплывает обрывок выпуска новостей или статьи в ленте — 20 февраля Курту Кобейну исполнилось бы 54 года. Или 56? Не могу посчитать правильно.
- Знаешь, Танюш, я иногда думаю:…
- М-м-м?
- “Лучше родиться звездой и умереть как Кобейн или жить долго, счастливо, но скучно?”
Я не могу не говорить о том, что со мной происходит. Но одновременно с этим я не могу прямым текстом сказать, что случилось. Потому что импровизация — это прежде всего сценическое искусство, ты играешь. Нужно играть, нужно ставить перед собой невыполнимую задачу попасть в идеальную сцену, нужно видеть перед собой гору, ее пик, до которого, и ты знаешь это, тебе не достать. Только тогда импровизация проявит свой терапевтический эффект, как побочное явление, целительное, положительное, но все же побочное.
- Ну, как? Ну, что долго? Долго у нас что? Долго у нас приблизительно сколько? В среднем? 72-73, да? Да, это долго? [пауза] Ну, хотя бы 80, понимаешь?
- А у меня паром.
- Да, да, да, да. Танюш, ты молодец, ты умница.
Это как раз тот момент, когда я впервые говорю про отца. Я действительно считал, надеялся, что у папы было еще десять лет, как минимум. Аня, в отличие от меня сразу в образе и продолжает в нем оставаться, спасибо ей за эту ниточку, которая начинает потихоньку втягивать меня в импровизационный мир. Но я еще не все сказал. С точки зрения импровизатора — это чистейший эгоизм. Но я понимал, что если я это не скажу, то вряд ли смогу вообще играть дальше.
- Вот, десять лет. Вот, что они решают? Понимаешь, о чем я говорю, Тань? Нет, ты ни **ра не понимаешь [прошу прощения]. Десять лет, они вот… Вот, тебе десять лет, Тань. Тебе десять лет? Нет, тебе не десять, явно меньше. [смех, не знаю, почему, пауза]
Это был, конечно, вопрос от импровизатора к импровизатору. По идее, персонаж должен знать, сколько, хотя бы приблизительно лет человеку, с которым он открылся нам в сцене. Хотя, может быть действительно не знает.
- Мне десять с половиной лет.
- Врушка.
Персонаж Ани смеется, в смехе видна крепкая клоунская база, такой клоунский смех.
- Врушка-Танюшка. Ты понимаешь? Вот имя, дали тебе имя, а оно рифмуется.
Таня давит дядю машинкой.
- Не дави, не дави. Десять лет. Понимаешь, разница между 73 и 83 — десять лет. Что за десять лет человек может сделать? Да, все что угодно может сделать. Жизнь поменять, поменять жизнь других людей может спокойно. Да, Тань?
Аня, вернее, Таня продолжает играть и я успокаиваюсь. В принципе, я все сказал, наконец-то, спасибо Ане за терпение (которая про моего папу ничего не знала, врочем, как и все люди в зале). Я сажусь, пора отдавать инициативу, хватит.
- А у тебя паром куда? Через что?
- А у меня паром в соседний поселок.
- А чего там?
- А там… гады. [смех]
- Змеи, что ли?
- Гады всякие, так мама говорит.
- А, она говорит, что в соседнем поселке живут гады?
- Да.
- А. Может, она что знает?
- Она знает там всех.
- Понятно.
- А он везет туда еду.
- А что, они голодают?
- Да.
- А.
- Они же гады, их никто не кормит.
Если мой монолог задает возможную тему последующих сцен, то Аня дает нам вполне конкретную информацию по тому миру, который нам открывается. Я вот сейчас подумал, что персонаж-ребенок, играющий в жизнь взрослых — это просто гениально, потому что более аутентичного, не прямого, естественного источника информации придумать сложно.
Аня дала мне все, что мне нужно было знать об этом мире: я знаю, что мы скорее всего в сельской местности, кажется, что это юг России с его станицами, поселками, сельскими магазинами, фермами и производственными площадями, скорее всего ориентированными на пищевую промышленность.
Мы в доме, в большой столовой комнате с буфетом, столом (где-то в стороне) и стульями. Через открытую дверь видна кухня. На деревянном, дощатом крашенном коричневой краской полу игрушки, разные и не обязательно девчаковые. Видно, что Таня в этой комнате уже давно.
Кто я и какое отношение я имею к этому дому пока ясно. Я либо родственник, дядя, например, или сосед, которого Таня называет как-нибудь “дядя”, дядя Миша, например. Чувствуется, что я либо случайно зашел в гости, цели особой у меня нет, хотелось поговорить с кем-нибудь, но вместо взрослого человека, мамы Тани, я застаю ее, девочку лет шести-семи, наверное, может чуть больше либо меня просили с Таней посидеть. Почему я хотел зайти поговорить, то есть не я, импровизатор Дмитрий Вьюшкин, а дядя Миша, что у него случилось пока неясно, да и потом не прояснится особо, скажу, забегая вперед.
И тут Аня задает просто гениальный вопрос, все также в образе маленькой Тани она дарит лучший импровизаторский подарок из всех возможных — связь моего отрешенного монолога с реальностью импровизационного мира:
- А где [сейчас] Курт Кобейн? [смех]
- Хороший вопрос. [смех нарастает]
Этот взрослый вопрос маленького человека одним взмахом кисти нарисовал для меня мир наших персонажей. Я увидел, почувствовал где-то церковь, прямо посередине станицы или поселка. Увидел поля, речку или ручей рядом с церковью, дороги, где-то асфальт, но больше щебенка. И разговоры мамы с Таней о боге и церкви.
Это был первый большой “момент раскрытия”, когда всем становится понятно, в каком мире мы оказались и первая большая реакция зала. Вопрос был понятен всем: “Где, в какой части мира после смерти теперь человек, который так ушел из жизни?” Таня хотела знать, хорошим человеком был Курт Кобейн при жизни или нет, потому что для ее все было очень просто, либо да, либо нет — если в раю, то хороший, если в аду, то плохой. Но дядя Миша знает, что мир устроен не так.
- По идее, Танюш, гений. По идее. Удивительный. Страдал.
- А зачем он страдал?
- Не зачем, просто так. Родился — начал страдать. [смех] Вот ты немножко подрастешь, тоже начнешь страдать. [смех]
- А я не хочу.
- А выбора нет.
- Как?
- Так.
- А я буду петь.
- И он пел. [смех] Знаешь, какие он песни пел, а, Танюш! Ты бы их слышала! Нет, я не буду их тебе петь.
- А я, кстати, тоже пою. [пауза]
- Но потом, Танюш, однажды я вслушался в слова… [смех]
- И услышал плохое слово.
- Нет, я услышал… ну, там есть, конечно, плохие слова…
- А какие?
- Я услышал, знаешь, такое впечатление, что его тексты сильно отличаются от его музыки. Его тексты — это такие, знаешь, пробелы, которые люди готовы заполнять. Понимаешь? Ну как вот, ну смотри, ну, вот перерава у тебя, да, переправа? Ну можно же эту переправу, например… Вот, у нас ручей есть, около церкви ручей знаешь?
- Да.
- Вот. Там можно его перейти, он большой на самом деле, он почти речка, но там можно его перейти, там камушки есть, видела камушки там?
- Да.
- Аккуратненько раз и переходишь. Их мало, камушков этих, мало, но можно перейти. Также и с текстами песен Курта Кобейна. В принципе можно перейти, текста, с одной стороны перейти на другую. Но нужно постоянно эту воду чем-то заполнять и люди готовы, понимаешь, Тань? Готовы заполнять потому что такой человек.
- А спой что-нибудь. [смех] Песню Курта Кобейна. [смех]
Это тот самый случай “импровизаторского вызова” — сделай то, что, я знаю, хорошо сделать будет практически невозможно, потому что спеть песню Курта Кобейна может только Курт Кобейн. У меня в тот момент крутились в голове кадры из концерта “Нирваны” на MTV, когда Курт, с сигаретой в зубах, спрашивал группу, что бы им такой спеть дальше и услышал из зала женское “Rape me”!, на что он ответил: “Не думаю, что MTV позволит нам ее спеть”. Кобейн, кстати, постоянно говорил, что “ещё раз повторяю, что это песня не о насилии, а против насилия”. Выбор песни, конечно же, был чисто моим, импровизатора, хулиганским, на контрасте с персонажами, комедийным выбором.
Я собрался и хриплым голосом выдавил из себя:
- Raaape meee… [смех]
- Это песня?
- Да. [смех] У него приблизительно так. Стиль такой.
- Красиво. Она как мишка в лесу. Я, кстати, видела мишку в лесу… издалека.
- У него однажды был концерт на MTV — ты посмотришь когда-нибудь, классика.
- А давай сейчас посмотрим?
- Ну, ну, не надо. Он курит там, он без уважения относится к людям, которые организовали для него этот концерт.
- А я, кстати, не курю.
- Почему “кстати”?
- Просто не курю, зачем мне?
- Да.
- Кстати, я пробовала.
- Ну и чего?
- Я курила твои макароны.
- Ну как тебе?
- Мне не понравилось.
- М-м-м.
Вот это “я курила твои макароны” дает мне недостающие детали — возможно, это дом дяди Миши, а не Танин и ее мамы, и Таня приходит туда часто. Сначала, возможно, мама Тани просила присмтореть за дочкой, но потом она начала звонить, потом“забывать” сказать, что задержится или даже приедет только утром. Таня уже привыкла, что мамы часто не бывает дома и постепенно она перетащила свои игрушки к дяде Мише.
Мой рассказ о том, что я курил веник — все правда. Большой смысловой нагрузки он не несет, небольшое ответвление, дополняющее портреты персонажей.
- Но ты не слушай меня, ладно?
- Ладно.
- Ты дядю Мишу не слушай, дядя Миша — дурак.
- Дядя Миша — дурак.
- Спасибо.
- Дядя Миша одну умную мысль сказал, задумался и то, и то, только знаешь когда? Когда жареный петух его клюнул за одно место, он задумался сразу. Понимаешь?
- [Таня зевает] Понимаю. [смех]
Пауза, я намеренно ничего не говорю, отдаю инициативу, Аня ее берет, выходит из образа, встает и отходит к краю сцены, берет стул. Для меня это сигнал о переходе к следующей сцене, к следующей паре персонажей.
Новелла вторая, сцена первая
Техника открытия мира в первых сценах новелл одинакова, но есть отличия. Если в первой сцене первой новеллы мы выходим из полной темноты, то на входе в первую сцену второй новеллы мы уже имеем открытой часть мира. Все три пары наших персонажей в первых сценах находятся в одном мире в приблизительно одно время (они могут быть между собой не знакомы, но все они где-то рядом).
Мы ставим стулья напротив, ближе к центру сцены. Я наблюдаю, Аня снова делает физический выбор, в кавычки забирать уже не буду, пусть остается так, как терминологическое словосочетание. Она складывает руки у груди, делает движения, схожие с теми, когда мы растираем на руках крем.
Весь разбор в книге «Открывая мир лучше. Импровизация без предлагаемых обстоятельств.»